Мост через огненную реку - Прудникова Елена Анатольевна - Страница 17

– Ты еще здесь? – недовольно спрашивает Гровер. – В чем дело?

Он что, не понимает, как ему страшно? Можно хотя бы не торопить? Энтони вскидывает голову и зло говорит:

– Не беспокойтесь, господин генерал! Я знаю, что должен делать!

Прозрачный от усталости взгляд Гровера скользит по его лицу.

– Ты о чем, мальчик?

Притворяется, что не понимает. А может, и правда, не понимает? Вдруг Энтони не так уж и виноват? Ты, мразь, не оправдывайся! Но так не хочется умирать… А им хотелось?

– Не заставляй меня ждать! – теперь генерал говорит нетерпеливо, раздраженно.

– Они погибли потому, что я опоздал? – Энтони чувствует себя последним трусом, но все же спрашивает. Отец всегда говорил, что, прежде чем принимать решение, надо знать все точно.

– Иди сюда! – говорит генерал. – Читай.

Теперь понятно, почему он кинул на донесение только один взгляд. Там было всего четыре слова. «Прощай! Позаботься об Энтони». И подпись.

Как он хорошо это помнит! А вот что было дальше, не помнит совсем… Они успели проскочить, и теперь армия шла, огрызаясь арьергардными боями, но его это не касалось, он ехал в отступающей колонне. Дорога, повозки, лошади… Сначала он едет верхом, потом сидит в повозке, среди раненых, Мушкет привязан сзади. Какая-то женщина все пристает и пристает: «Что случилось, мальчик? На, попей воды, не плачь, не надо, все пройдет…»

И ведь действительно прошло. Вот только он, генерал Бейсингем, назубок знающий историю всех войн, о той войне знать ничего не хочет. Потому что тогда он узнает, по чьей вине все это произошло. Кто бы ни был виноват – генерал ли, бездарно спланировавший кампанию, или полковник, возомнивший себя командующим, или просто какой-нибудь трус… Он не хочет этого знать, потому что – Энтони это понимает – он и сейчас, спустя почти двадцать лет, попросту его убьет. На войне всякое бывает, но если уж приходится отступать, надо делать это так, чтобы армия не превращалась в бегущее стадо. Потому-то он и носится по полкам, никому до конца не доверяя. Может быть, командующему и не следовало бы, но тут он ничего не может с собой поделать. Он боится, отчаянно боится упустить какую-нибудь мелочь, от которой все рухнет, и армия превратится в стадо. Умом знает, что надо уметь доверять другим – но если бы мы жили только умом…

А вот Гален не проигрывает никогда. И по полкам не мотается – по крайней мере, не столько, сколько Бейсингем.

Потому что все точно знают: если кто-то не выполнит того, что обязан – расстреляет, будь ты хоть генерал, хоть кто… Он всегда выговаривает себе это право, иначе и за дело не берется. Может быть, он и прав, добром с такими, как балийские генералы, нельзя, а силы они боятся. Опасаются. И ненавидят. Как его, должно быть, ненавидят! Интересно, чем все же вызваны сегодняшние откровения? Хочет объясниться? Или совсем невмоготу в заколдованном круге, в который он себя заключил? Бейсингем вспомнил неуверенную улыбку Галена: нет, определенно, если повести дело по-умному то цыган скоро будет есть у него из рук…

…И вот они идут по недоброй земле. Обходя по вечерам лагерь, чего только Бейсингем не наслушался. Услышал штук десять версий того, почему это место проклято. Добрая половина рассказчиков утверждала, что все дело в замках, потому что мейерские братья были поклонниками Хозяина. Они и вправду занимались темными делами, хотя любой орден непонятен, на то он и орден… Кое-где травяной отвар, который по вечерам пили трогарцы, начал как-то уж очень напоминать отворотное зелье, ограждающее от нечистой силы, и командующему как-то уж очень настойчиво предлагали «испить». Он смеялся про себя, но безропотно пил, хотя на вкус это было… м-да! Шантье бы его, уж точно, не понял…

А так все шло замечательно. Они проверили два замка, те оказались такими же пустыми и разоренными, как и Саутон. Если там и были разбойники, то давно ушли, не оставив следов. Замки укрепили и оставили в них небольшие временные гарнизоны, которые вскоре следовало сменить постоянными, но это была уже не их забота. Начало июля выдалось теплым, но не жарким, солнышко светило ласково, дожди шли в основном по ночам, провианта хватало. Правда, вот-вот должны были начаться грозы. Они начались, когда войско прошло примерно половину пути.

В тот день они остановились на ночлег раньше обычного, поскольку место было просто прекрасным. Сразу же за невысокой каменной грядой, где дорога подходила вплотную к склонам, обнаружилось небольшое огороженное пространство. Типичный скотный двор, каких немало в этих краях: забор для скота, колючая живая изгородь от волков, в углу двора колодец и в глубине несколько сараев, а через дорогу – роскошное ровное поле, пересеченное небольшой речкой. Неподалеку уже паслись стреноженные кони, среди них пегая лошадь балийского штабного писаря – ну да, еще бы цыган не успел первым захватить удобное местечко. На другой стороне дороги белели палатки. Впрочем, места хватит для всех, а если не хватит, то кое-кому придется потесниться.

Бейсингем махнул рукой, безмолвно приказывая располагаться на ночлег, въехал во двор, кинул поводья коноводу и бросился на землю в тени изгороди. Если бы он был собакой, то высунул бы сейчас язык и часто задышал. Впрочем, если бы он был собакой, то так и лежал бы целый день в этой тени. Ну почему он не собака?

День с самого утра обещал разразиться грозой, но вот уже и вечер наступил, а на побелевшем небе ни облачка, лишь воздух загустел, как кисель. Энтони было не по себе, в нем тоже жило тревожное предощущение, как и в окружающей природе. Он полежал несколько минут и, проклиная все на свете, собрался было встать, но кто-то положил руку ему на плечо. Он обернулся – рядом, словно порождение липкой духоты, возник Актэфорца.

– Успокойтесь, герцог, – проговорил маркиз, отдуваясь, и плюхнулся рядом. – Обойдутся и без вас. Места безлюдные, тихие, что тут может случиться? Наше святое генеральское право – если не хочется, то ничего и не делать.

«Ах ты, лягушка! – подумал Бейсингем. – Наше генеральское право… Тоже генералом себя считает…»

Но даже на Актэфорца в такую жару он не мог сердиться. Да и прав маркиз – ну что он носится, как курица по двору, справятся и без него.

Постепенно к ним подтянулись и другие старшие офицеры – те, кто мог позволить себе развалиться в тени, ничего не делая. Бейсингем поднял голову и, выругавшись, все же поднялся. Повозка с кухней до сих пор стояла неразобранная, костром и не пахло. Интересно, кто это решил, что раз жарко, то и ужинать не надо?

– Да успокойтесь вы! – окликнул его Шармийон. – Наш командующий приказал приготовить ужин для всех, и для вас тоже. Зачем нам с двумя кухнями тесниться на таком пятачке?

Легок на помине, появился и Гален. Он галопом влетел в ворота и спешился у колодца. Солдат, достававший воду, окатил его парой ведер. Генерал помахал рукой сидевшим под изгородью, но подходить не стал, а, слегка поводя облепленными мокрой рубашкой плечами, направился в пустой угол двора, залитый солнцем, поднял лицо и замер, чуть покачиваясь с носка на каблук. Для южанина это не жара, так… тепленький денек.

– Позер, – пробурчал Актэфорца. – Ничего не может просто так. Цыганская кровь, все они такие. Поделитесь опытом, герцог, как вам удалось его прикормить?

– С чего вы взяли? – лениво удивился Бейсингем.

– Сколько я уже с вами еду, он на всех рявкает, только на вас ни разу голоса не повысил.

– Маркиз, это называется не прикормить, а осадить, – подал голос Шармийон. – Как злую лошадь – железной рукой под уздцы. Я сам был свидетелем, на первом же военном совете. Когда нарвешься на такой отпор, какой может дать наш вежливый и деликатный герцог, то будь ты хоть трижды генерал Гален, все равно призадумаешься. Но в чем-то вы правы. С тех пор как появился лорд Бейсингем, он стал мягче…

– Послушайте, – недовольно отозвался Энтони. – Если уж называть вещи своими именами, то генерал стал мягче потому, что привел в порядок то, что у вас в Балиа называется армией. Что же касается происшедшего на военном совете – мы встретились в тот же вечер и принесли взаимные извинения. Мы оба устали, вот и сорвались, и нечего делать из обычного инцидента конскую ярмарку. Прикормил… укротил… просто генерал ведет себя со мной корректно, поскольку я не даю ему повода вести себя иначе.