Ласковые имена - Макмуртри (Макмертри) Лэрри Джефф - Страница 4

Эмма глядела на нее, потирая ушибленную голову. Она получила то, что ей причиталось, но было очевидно, что мать намерена развеять у нее это впечатление.

– Думаю, тебе пока не нужно говорить об этом своим приятелям, – сказала Эмма. – Правда, ты не часто даешь мне с ними увидеться. Пока они что-нибудь заподозрят, я бы успела устроить ребенка в приготовительную школу.

– Хм, – начала Аврора, причесываясь. – Во-первых, если уж ребенок должен родиться, то это обязательно будет девочка. В нашей семье такая традиция. Во-вторых, они не приятели, а поклонники, и, пожалуйста, называй их именно так, раз уж тебе вообще приходится их упоминать.

– Как тебе будет угодно, – согласилась Эмма.

У Авроры были чудесные волосы, каштанового цвета и очень густые, они всегда были предметом зависти дочери. Ей всегда было приятно их укладывать, и вскоре к ней вернулось хорошее настроение. Несмотря ни на что, она сохранила присущее ей выражение лица, а это очень утешало ее. Она постучала по рулю ручкой щетки.

– Видишь, я же говорила, что Томас задержится, – напомнила она Эмме. – Больше я ждать не могу. Если я не поспешу, то пропущу свои любимые передачи.

Она вскинула подбородок на несколько градусов и проказливо улыбнулась дочери.

– А ты, – продолжала она.

– Что я?

– Ах, ничего, – сказала Аврора. – Ничего, ты переложила эту новость на меня. Что же теперь говорить. Я, разумеется, как-нибудь с ней справлюсь.

– Не старайся вызвать у меня чувство вины, – сказала Эмма. – У меня есть свои обязанности, а ты вовсе не мученица. За углом тебя не ждут ни крест, ни дыба.

Аврора оставила это замечание без внимания. У нее была привычка игнорировать все умные высказывания такого рода.

– Несомненно, я как-нибудь справлюсь, – повторила она, интонационно давая понять, что считает себя свободной от какой-либо ответственности за свое собственное будущее. На какой-то момент она пришла в хорошее настроение, но ей необходимо было ясно показать, что если ее постигнет несчастье, вся вина за ее поруганную жизнь ляжет на кого-то другого.

Чтобы предупредить возражение, она завела мотор.

– Ну хорошо, дорогая, – сказала она. – Может быть, теперь тебе хватит сил для соблюдения диеты. Пожалуйста, сделай мне одолжение, приведи волосы в порядок. Может быть, тебе стоит их покрасить. Честно говоря, Эмма, лучше бы тебе родиться совсем лысой.

– Оставь меня в покое, – огрызнулась Эмма. – Я смирилась со своими волосами.

– Да, в том-то и беда, что ты со многим смирилась. Твой наряд вызывает уныние и жалость. Лучше бы тебе снять его. Я никогда не смирюсь, если что-нибудь на мне не будет выглядеть по меньшей мере очаровательно. Тебе надо многое изменить.

– По-моему, перемены происходят независимо от меня, – возразила Эмма.

– Передай Томасу, что он мог бы быть более точен. Я отчаливаю. Передачи ждать не будут. Надеюсь, что на моем пути не встретится полицейский.

– Почему?

– Они косо на меня смотрят, – пожаловалась Аврора. – Понятия не имею, почему. Я им ничего плохого не делала. – Она еще раз бросила удовлетворенный взгляд на свою прическу и повернула зеркало более или менее в прежнее положение.

– Наверное, виной тому твой небрежный взгляд, который ты так старательно совершенствуешь, – сказала Эмма.

– Фу, я поеду. Ты и так меня задержала, – Аврора помахала дочери рукой и пристально посмотрела вперед: не возникла ли на ее пути какая-либо помеха. Зеленая иностранная машина проскочила мимо, но это был пустяк. Если она загудит достаточно сильно, эта машина, наверное, съедет с дороги и пропустит ее. На таких машинах надо ездить по тротуарам – на проезжей части мало места для американских машин.

– Пока, мама, приезжай, – сказала Эмма, соблюдая формальность.

Аврора ее уже не слышала. Она с силой уцепилась за руль и надавила на нужную педаль.

– Малышка Аврора, – ласково сказала она себе, отъезжая.

Услышав это, Эмма улыбнулась. Ее мать называла себя «малышкой Авророй» только в тех случаях, когда чувствовала, что в одиночку противостоит всему свету, одинокая и в высшей степени компетентная.

Потом она подпрыгнула. Мать принялась сразу же сигналить «фольксвагену», а сигнал у «кадиллака» был очень сильный. Когда он раздавался, все, включая Эмму, испытывали дурное предчувствие, будто произошла какая-то катастрофа. Перед таким звуком зеленой машине было не устоять. Она посторонилась, а «кадиллак» отодвинул ее с той легкостью, с которой океанский лайнер сметает каноэ. Водитель, полагая, что кто-то попал в аварию, съехал с дороги и даже не посигналил в ответ.

Эмма натянула тенниску как можно ниже. С деревьев все еще капала дождевая вода, капли падали ей на грудь. Тенниска особенно подчеркивала некоторые недостатки в ее фигуре. Ее мать была не совсем несправедлива.

Как всегда после визита матери Эмма чувствовала раздражение не только к матери, но и к мужу, и себе самой. Флэпу следовало бы быть здесь, чтобы защитить от ее нападок на себя или Эмму, или на них обоих. Со стороны матери это не был болезненный приступ, она просто упражняла свой особенный утонченный дар приписывать всем, кроме себя самой, сомнительные дурные побуждения. Рядом с Авророй всегда пропадало ощущение покоя, но почему-то после ее отъезда становилось еще хуже. Ее самые нелепые замечания имели обыкновение повисать в воздухе. Они всегда были неуместны и оскорбительны, но Эмме ни разу не удавалось отмахнуться от них. Касалось ли это диеты, тенниски, Флэпа, ее самой, ни по одной из этих позиций мать так и не получала отпора, и она всегда уходила с поличным. Вообще-то от Флэпа помощи было немного, даже когда он был рядом. Он так боялся утратить даже то незначительное расположение, которое занимал в глазах миссис Гринуэй, что и не помышлял о самозащите.

Две минуты спустя, когда Эмма, обескураженная и слегка раздраженная собой, продолжала стоять у дороги, мысленно конструируя блестящие ответы, которыми могла бы отразить выпады матери, подъехал Флэп вместе со своим отцом. Его отца звали Сесил Горгон. Завидев Эмму, он подъехал к ней на своем аккуратном голубом «плимуте» достаточно близко, чтобы протянуть ей руку, не вылезая из машины.

– Привет, пупсик, – сказал он с широкой улыбкой. Молодость Сесила прошла в сороковые годы, и это была его обычная изысканная любезность. Эмма, возненавидевшая ее с самого начала, с нетерпением ждала того дня, когда Сесил, забывшись, употребит это обращение к ее матери. Его улыбка также была ей неприятна, потому что она была автоматической и совершенно безличной. Также широко он улыбнулся бы пожарному крану, случись ему раскланяться с ним.

– Сам ты пупсик, – сказала она. – Ну что, купили лодку?

Сесил не расслышал вопроса. Он все еще улыбался ей. Его седеющие волосы были аккуратно причесаны. Ему было всего шестьдесят лет, но у него уже развивалась глухота. Вообще-то он перестал надеяться на то, что услышит большую часть из того, что ему говорили. Когда к Сесилу обращался кто-либо, кто нравился ему, улыбка задерживалась на его лице несколько дольше, и он по возможности похлопывал этого человека по плечу или сжимал его руку в знак расположения.

Эмма не была уверена, что он сам верит в это, пока на себе не испытала его истинного внимания. Она была убеждена, что, окажись она у дороги вся в крови, с руками, ампутированными по локоть, Сесил точно также подъехал бы к ней и с широкой улыбкой сказал бы «Привет, пупсик», и сжал бы ее культю. Ее мать не выносила его и ретировалась при одном упоминании его имени. – Не спорьте со мной. Стоит только вспомнить какого-либо человека, он тут же появится, – заявляла она, направляясь к двери.

Через несколько минут, когда Сесил на своем «плимуте» отправился восвояси, а они с Флэпом пошли по дороге к дому, Эмма затронула тему, которая в достаточной степени задевала ее.

– Прошло уже два года, – сказала она, – а он ни разу по-настоящему не обратил на меня внимания.

– Дело не в тебе, – сказал Флэп, – Отец вообще не жалует вниманием кого-либо.