Я отвечаю за все - Герман Юрий Павлович - Страница 28

• Предыдущая
• 28/195
• Следующая

И, весело переменив тему, Штуб сказал:

— Познакомьтесь, капитан. Это, Зося, капитан Крахмальников Илья Александрович.

— Могу вам передать привет от вашей супруги и… кажется, Саши?

— Алеши, — поправил Крахмальников. — Моего сына зовут Алешей.

— Мы там вместе в эвакуации в Белом Логу, — рассказала Зося. — Там очень хорошо. И с питанием, и с жильем. И народ местный очень приветливый. Вообще, прекрасно.

Штуб добавил:

— Не хуже, чем в мирное время.

— Конечно, трудности бывают, — сказала Зося.

— Но они не характерные, — помог ей Штуб. — Как правило — все отлично. Как исключение — хорошо.

Он пожал руку Крахмальникову и сказал довольным голосом:

— Я рад, что встретил вас именно здесь.

— А где вы предполагали меня встретить? — раздражился капитан.

— Не злитесь. Вы же понимаете мою мысль.

Когда Крахмальников ушел в свою палату, Зося почти дословно повторила фразу Штуба:

— Кто же ты, Август, и зачем полз из их расположения?

Штуб посмотрел на жену долгим веселым взглядом.

— Я военный разведчик, — сказал он, — и полз из фашистского расположения.

Опять Штуб не соврал. Все было почти так. Почти совершенно так.

— Скушали? — спросил он погодя.

— А когда-нибудь ты мне расскажешь все?

— Вряд ли, — медленно ответил Штуб. — Я постараюсь это «все» забыть. Чем скорее, тем лучше. А может быть, умные ученые изобретут какой-нибудь выключатель, чтобы повернуть его и покончить с некоторыми назойливыми воспоминаниями. Расскажи-ка лучше ты про себя…

Удивительно, как любил он слушать ее вздор, как был внимателен ко всякой чепухе, которая с ней случалась, как смеялся смешному и сердился на тех, кто ее обижал. Впрочем, она никогда не жаловалась. Так уж выходило, что проживание в эвакуации ей давалось куда труднее, чем другим военным женам с детьми.

— Ничего не понимаю, — сказал он, послушав ее немного. — Почему же тебя в милицию забрали?

— Потому что водкой по спекулятивным ценам торговать запрещено — вот почему…

— А ты торговала по спекулятивным ценам?

— Ага, по спекулятивным. У Тяпы валенки совсем прохудились, на улицу не в чем было ребенку выйти. Я и решила купить валенки за бешеные деньги у спекулянтки, но деньги-то где взять?

— Ограбила бы кого-нибудь! — посоветовал Штуб.

И тут вдруг она ему почему-то все рассказала, все с начала до конца: про «любящих» мамочек и про то, как она с ними сражалась, про то, какой была растяпой и как все путала, про свое житие «кухонным мужиком», про сирот войны и про сиротство в их детском доме…

Штуб вдруг ее перебил:

— Ты слышала про Бетала Калмыкова? — спросил он.

— Ну, слышала.

— Так вот он про тебя высказался.

— Как он мог про меня высказаться, когда мы даже и не встречались, — парировала наивная Зося. — Я его и в глаза не видела.

— Слушай! — велел Штуб и, напрягшись на мгновение, заставил сработать свою память, словно она была машиной: — «При социализме, — словно по книжке читал Штуб, — каждая мать должна чувствовать себя матерью каждого ребенка и каждый отец чувствовать себя отцом каждого ребенка в стране, где в каждом взрослом человеке каждый ребенок должен чувствовать отца или мать».

— Удивительно! — с тихим восхищением сказала Зося.

— Так вот это ты такая.

— Не говори глупости, — даже обиделась Зося.

А погодя спросила:

— Так будет, как твой Калмыков говорил?

— А за что воюем? — ответил Штуб.

Долечивался он в этот раз в Москве. Здесь Зося познакомилась наконец с Ястребовым, который велел ей выписать детей с бабушкой и поселил их в гостинице «Урал», в роскошной комнате с кроватями, стульями и комодом. И талончики у них были на трехразовое питание, и дети поминутно орали, что пора идти «в ресторан», и бабка отоваривала карточки неслыханными яствами, и воду для мытья ребят не нужно было греть в чугуне: Тяпа и Тутушка валетом сидели в ванне, а солидный Алик предпочитал Сандуновские бани. В Москве Штуба отыскал и Сережа Колокольцев, про которого Август Янович думал, что он давно погиб. Кончали войну они вместе и вместе похоронили старика Ястребова, умершего через месяц после Дня Победы. За гробом «деда», как называли его чекисты, шло очень много штатских людей. День был погожий, солнце играло на золоте погон военных, на ободьях лафета, на котором везли останки генерала, на боевых орденах разведчиков, на звездах Героев.

— Спокойнее, Сережа, — сказал Колокольцеву Штуб, — «дед» дожил до своего дня. Вспомни, что я тебе рассказывал. Он ведь знал, что быть войне с Гитлером. Он упреждал. И дожил до победы. Дальше он не задумывался, он именно этот день хотел увидеть. И увидел.

Получив назначение в Унчанск, Штуб взял с собой Сережу Колокольцева, в этом вопросе его уважили. Перед отъездом они еще раз побывали в госпитале у Гнетова — этого угораздило попасть под пулеметный обстрел каких-то вервольфов уже после Дня Победы.

— Приедешь ко мне в Унчанск? — осведомился Штуб. — Вот Сергей едет, даже про свой дорогой Новосибирск перестал ныть.

Гнетов насупился:

— Грозятся вообще на инвалидность выгнать, — сказал он глухо. — Какие-то будто припадки у меня. И с рукой плохо.

— Припадки вылечат, а рука — что ж… Чекисту главное голова, — сказал Штуб. — Голова же у тебя, Виктор, хорошая, толковая…

Из госпиталя Штуб с Колокольцевым поехали искать швейную машину. У Августа Яновича возникла идея на досуге обшивать семью. Шить за годы войны он приобвык даже на капризных немецких генералов, не то что на Алика или Тутушку. Уж им-то он угодит. И Зосе он сошьет костюмчик, какой видел на подруге одного арийца в Праге. Еще тогда он подумал, как бы это пошло голубым и веселым Зосиным глазам. Только вот справится ли он с реверами — это не мундирное шитье, выработка другая…

— О чем вы задумались, товарищ полковник? — спросил его Сережа, когда они тащили в гостиницу швейную машину.

— О шитье для дам, — серьезно и спокойно ответил Штуб. — Надо бы литературку на эту тему посмотреть.

В коридоре вагона, который мчал полковника Штуба «с фамилией» в Унчанск, как-то поздним вечером, когда они стояли там с Зосей, обдуваемые свежим ветром, Август Янович вдруг тихонько запел по-немецки:

— Что это? — испуганно спросила Зося.

— Так, чепуха, — ответил он виновато. — Это нацисты пели во время войны.

— Милый мой, любимый, чего же ты натерпелся, — шепотом сказала Зося. — Я только теперь догадалась. Я только теперь все окончательно поняла. Прости меня, что я рассказала тебе про валенки, про все эти глупости. Простил?

Он молча обнял ее одной рукой, свою ясноглазую Зосю.

— Расскажешь мне? — спросила она.

— Я все начисто забыл, — ответил Штуб. — Все к черту, к чертовой бабушке.

— Но песню же помнишь?

— Разве что сегодня помнил. А сейчас и ее забыл.

— Но еще ты что-нибудь помнишь?

— Я хорошо шью генеральские мундиры, прекрасно чищу обувь, знаю все тайны раскаленного утюга, недурно стригу и брею, мне известно, что такое массаж лица. Но главное все-таки мундиры.

— Ты не хочешь мне ничего рассказать?

— Мне все это осточертело, Зосенька. Может быть, со временем, на пенсии, я буду «делиться» с молодежью некоторыми «воспоминаниями», приправленными скромненьким враньем. Вспоминающие, по-моему, непременно врут. А сейчас мне тошно об этом думать.

В вагоне этой ночью Зося видела, как дважды он просыпался, слепо и быстро вглядывался в синие сумерки купе, освещенного ночником, искал очки и, не успев надеть их, засыпал опять напряженным, каменным сном. Так спал он всегда, долгие годы, словно проваливался, и все-таки все слышал. Вполглаза спал.

• Предыдущая
• 28/195
• Следующая