Операция «С Новым годом» - Герман Юрий Павлович - Страница 36
- Предыдущая
- 36/40
- Следующая
— Вы… князь?
— Так точно, — ответил Голицын.
— Зачем? — осведомился гестаповец.
— То есть как зачем? — несколько смешался розовощекий и упитанный старичок, сидевший перед штурмбанфюрером. — Я рожден князем, и этот титул…
— Можно молчать! — сказал голландец. — Уже все!
Он раскурил свой сигарный окурок. Было видно, что он хочет спать. Потом он слегка склонил голову на грудь, и тогда Гурьянов ловким и быстрым движением достал свои давешние записки из бокового кармана, чтобы передать их князю. Тот вряд ли бы взял, тогда Лашков-Гурьянов закинул бы их за диван. Но проклятый голландец не спал и не дремал даже. Он просто так сидел и вдруг вскинул голову, когда бумаги уже были в руке Гурьянова.
— Дать сюда! — не поднимаясь с места, довольно вялым голосом сказал голландец. И тотчас же Гурьянов увидел перед собой ствол пистолета, ствол «вальтера», направленный ему в грудь.
— Именно это я и хотел, — произнес услужливым, паточным голосом Гурьянов. — Именно это. Случайно вспомнил, здесь, в нагрудном кармане…
— Можно молчать! — опять распорядился голландец. — Иначе — фаер!
Пистолет все еще был в его большой руке.
А князю голландец сказал совсем загадочные слова:
— Вы не есть больше князь. Никогда.
— Как это не есть? — обиделся Голицын.
— Так. Был и нет.
— Как был и нет? — опять не понял старичок.
— Я забрал, — произнес товарищ Вицбул, пряча «вальтер» в кобуру. — Финиш. И можно молчать!
Ровно в четыре часа пополуночи Лизарев снял трубку и сказал:
— Господину Гурьянову не звонить, они отдыхают! Связь с Псковом будет восстановлена, когда рассветет. Кто говорит? Командир взвода охраны Лизарев говорит, лично.
«Гестаповцы» снимали с вешалки шинели, бывший князь Голицын, разжалованный нынче товарищем Вицбулом, тоже поднялся.
— А вы, дедуля, не торопитесь, — посоветовал ему Лизарев, — над вами не каплет. Вы посидите здесь, отдохните. А если до утра кто узнает, что тут случилось, вас эти гости тоже увезут. Понятно — куда?
И, обернувшись к Гурьянову, велел:
— Одевайся. Отдельное приглашение требуется?
Сани дожидались у крыльца. Игорь делал вид, что дремлет. Впятером они едва взгромоздились на чемоданы и ящики с документами разведывательно-диверсионной школы. Ворота Лизарев отворил сам и сам их аккуратно заложил бревном и запер на замок. Своему заместителю он сказал деловито:
— Довезу до шоссе, пересядут в свою машину, и вернусь мигом. Шнапс наш не выпил? Береги, жди!
Немца качало спросонья и от выпитого шнапса. Он тотчас же вновь завалился на нары. Лизарев-Лазарев крепко обнял Гурьянова за талию, Игорь сильно полоснул коней, мимо помчались ели и сосны в снегу.
Операция «С Новым годом!» закончилась.
Но все еще молчали.
Первым заговорил Лазарев. Эти строчки он слышал от Инги, и они вдруг вспомнились ему на свистящем, морозном ветру:
— Как? — спросил «майор СС» товарищ Вицбул.
— Стих, — тихим и счастливым голосом пояснил Лазарев. — Ничего, так просто…
Товарищ Вицбул Сашиных слов не расслышал. Кони внезапно остановились, к саням бежали люди в полушубках, в ушанках, с автоматами.
— Есть? Живы? — узнал Лазарев голос Локоткова.
— Гвардейский порядок, — ответил Саша. — Здесь он, сука, вот — обнимаю его, живой-здоровенький. Все тихо сделано, можете не сомневаться…
Но Локоткова он не нашел, выпрыгнув из саней. Он столкнулся с Ингой и не сразу понял, что это она: никогда не видел в полушубке.
— Я знала, — услышал он ее голос. — Я всегда знала, какой вы. Я в первый раз поняла и поверила…
Они оба дрожали, и он, и она, он — потому, что позабыл одеться, уезжая из Вафеншуле, был только в кительке, она — потому, что увидела его, и, наверное, еще потому, что страшилась не увидеть никогда.
— Ой! — воскликнула Инга. — Вы же без шинели…
— Ничего, — сказал он, — теперь ничего. Теперь хорошо.
Группа прикрытия зажала их, и они шли быстро в теплой, шумной толпе партизан. Кто-то накинул на Лазарева одеяло, или попону, или плащ-палатку — он не разобрал, кто-то сказал: «Ну, чистый депутат Балтики сзаду, как твой Черкасов» — он не услышал; холодная, бессильная рука Инги была в его руке, вот это он и понимал и слышал. Теперь ее никогда, никто не попрекнет им.
Гурьянов один ехал в санях.
— Как покойника везете, — глухо сказала Инга.
— А он и есть покойник, — ответил Лазарев. — Труп.
Только в избе Локотков подошел к Лазареву. Сердце Ивана Егоровича билось глухо, толчками с того самого мгновения, когда он услышал голос Лазарева. Но он не подошел к нему, потому что всей своей сутью понимал: помешает. А сейчас положил обе руки ему на плечи и, едва справляясь с волнением, глухим со стужи голосом, но громко, словно бы перед строем, произнес:
— Здравствуй, товарищ лейтенант!
И неожиданно для себя, повинуясь невообразимо сильному, почти яростному чувству счастья, обнял Лазарева, крепко прижал его к себе и, боясь лишних слов, добавил:
— С Новым тебя годом, Александр Иванович, с Новым, счастливым годом! И спасибо тебе, что ты так… короче… доверие оправдал…
В первый раз за все эти жестокие времена Локоткова вдруг прошибла слеза, но он поморгал, покашлял и распорядился:
— Теперь водки, хлопцы, у меня есть заначка, отметим это дело по-быстрому. Лазареву почет и место. Товарища Шанину — рядом. Вокруг — «господ гестаповцев», пусть в своем виде с нами посидят. Игоря не забудьте…
— Для вас шампанское есть, — сказал Саша Инге и выскочил к консервным ящикам. Там, среди бумаг Вафеншуле, имелась и его заначка — две бутылки французского шампанского, найденного при обыске. Он и их на стол поставил.
— Однако ты парень проворный! — удивился Локотков.
Хозяин принес десятилинейную керосиновую лампу, печеного гуся, томленую зайчатину в чугуне. Дважды выстрелило шампанское.
— За победу! — сказал Иван Егорович.
— За доверие! — сказала Инга. Она была очень бледна, глаза у нее блестели, нет, что там блестели — сияли. — За доверие, — повторила она, — без него не бывает победы.
— Прозит! — сказал товарищ Вицбул. Он немножко запутался, где он сейчас, и даже сплюнул досадливо. — За ваше большое счастье, — произнес он, глядя отнюдь не пустыми глазами на Ингу и Сашу. — За большое ваше счастье, товарищ Шанина и товарищ Лазарев.
Глава последняя
В крайнее, почти обморочное изумление пришел Лашков-Гурьянов, когда окончательно понял, куда он попал и как его, доку и старого воробья, провели на мякине. С отвисшей челюстью, прерывисто дыша, произнес он слова, занесенные впоследствии в официальный документ:
— Я никогда не предполагал, что партизаны умеют так работать…
Крупная дрожь била бывшего обершарфюрера. Локотковские ребята, напирая друг на друга, разглядывали из двери чистой половины избы плененного изменника. Он сидел посередине комнаты на венском стуле, подобрав под себя ноги в начищенных Цыпой-Малохольным немецких хромовых сапожках. По бледному лицу его катился пот. «Гестаповцы» на его глазах стаскивали с себя мундиры, переодевались и переобувались. Железный крест с дубовыми листьями валялся, оторванный, на затоптанном полу, и никто его не замечал. Фуражка обер-лейтенанта откатилась в сторону и лежала у ног Гурьянова, она тоже теперь никому не была нужна. А Лашков все всматривался в своих похитителей зыбким, потерянным взглядом смертника и не понимал своего ослепления, когда принял он этих рабочих людей, наверное токарей, или паровозных машинистов, или электриков, за высокое гестаповское начальство.
Страшно сделалось ему еще и тогда, когда узнал он Артемия Григорьевича Недоедова, с которым не раз ловил рыбу на Псковском озере и который, оказывается, был своим среди этих укравших его людей. Еще более страшно стало, когда в разведчице Е. разглядел он Катю-Катюшу, что снабжала преподавателей Вафеншуле лесной, дикой малиной. И дед здешний, хозяин хутора, к которому жаркими летними днями хаживал Гурьянов попить холодных сливок для укрепления здоровья, тоже оказался их человеком, специальным партизанским кулаком. Все, решительно все они были лютыми его врагами, все выслеживали каждый его шаг, и малину доставляли нарочно, и на рыбалку увозили со своей целью, и сливками потчевали в расчете на страшный конец гостя…
- Предыдущая
- 36/40
- Следующая
