Близнецы в мимолетности - Гергенрёдер Игорь - Страница 16

• Предыдущая
• 16/19
• Следующая

Мы помогали возводить посёлок городского типа, жили в палатках, и раз под утро позыв к рвоте понудил меня выбраться наружу. Мне становилось хуже и хуже, разболелась голова. Когда настал день, прораб пригляделся к моему лицу, и меня увезли в районную больницу, где был поставлен диагноз: болезнь Боткина. Изводимому тошнотой, мне невольно вспоминался Ад, удручённый ролью инфекций в нашей жизни.

Будто вызванная его образом, вскоре явилась ещё одна фигура, но уже не в виде воспоминания. Я услышал моё имя, лёжа на кровати ничком, не без труда приподнял и повернул голову. У койки сидел на табуретке Филёный в заношенной до прорех больничной пижаме; измождённый, он смахивал на покойника с заострившимся жёлтым лицом.

— Тут сказали — студента привезли. Гляжу, а это ты, — сообщил, заморённо улыбнувшись. — Подождал, когда тебе немного получше будет. Тебе получше?

— Получше.

— Значит, учишься... на инженера?

Я подтвердил. Он опять улыбнулся:

— А я находился в долгосрочном отпуске. После санатория дали мне место в общежитии здесь в райцентре, попросили поучаствовать в дорожном строительстве... Как видишь, желтуху подцепил.

Стало понятно: отбыв срок в зоне, он должен был ещё определённое время отработать под приглядом как условно освобождённый. Беседу прервала вошедшая медсестра, турнув Генку на место. Между его койкой и моей стояли кровати, разговаривать мы не могли, но я и сам из-за полного бессилия предпочёл бы помолчать. Однако мозг отдыхать не собирался, память горячечно озарилась — моим воображением завладела Нинель.

После того лета я пережил не одно увлечение, и каждый раз, вспоминая первую любовь, ел себя поедом. Учащийся техникума говорит: «Выходи за меня...» На самом-то деле я хотел, отвлёкшись от конкретики быта, сказать, что никто так не желал и не пожелает повести её в загс, как я. Наверно, она поняла меня, но всё равно я оказался перед нею тем, кем был: сосунком, который, может быть, и верит, будто не мыслит без неё жизни, но она-то знает, чего ему хочется прежде всего. Лишь её душевность не дала ей счесть мои слова пошлостью. «Он такой непосредственный...»

Ни разу потом я не поспешил с предложением руки и сердца, насмотревшись на людей, которые, при их благополучной семейной жизни, ели жаркое только по праздникам. Меня вдохновляли иные примеры, неотделимые от таких примет, как личный шофёр и дача с сауной. Мне подошла формула «Сначала условия, затем — женитьба», и, сближаясь с девушкой, я отдавал себе отчёт, что расстанусь с ней, как хорошо ни будь нам в постели.

Болезнь обострила во мне чувствительность, и встреча с Генкой подействовала на меня так, как на объятого тревогой действует тихий удар по чему-то невероятно звонкому. По мне прошёл ток волнения, казалось, того самого, какое захлестнуло меня, когда я хотел помочь Нинель, наступившей на осколок бутылки. Лихорадочная властность представления отвечала моей тоске по реальности, в которой я притрагивался к стопе Нинель, узкой, с высоким подъёмом, разглядывал порез под мизинцем. Нинель, терпеливо сносящая это, указывала глазами на плакучую иву, мне слышалось: «Можно листочек?» Я видел её на веранде моющей голову, когда не тронутое загаром тело сияло нежно-матовым лоском. Меня осаждали другие эпизоды с нею на первом плане. Последним воспоминанием было: она, ошеломлённо-виноватая, у дома Надежды Гавриловны, перед тем как должна подъехать следственная бригада...

Я старался не открывать глаз, чтобы видеть Нинель отчётливее, и до чего же некстати пришла медсестра с лекарствами, потом няня с ужином и снова медсестра. У меня высокая температура, мне плохо, и я хочу единственного: чтобы никто не трогал меня. Наконец-то наползла ночь. Койки в палате стоят тесно, её наполняет беспокойное дыхание больных. Кто-то всхрапывает, кто-то постанывает. Фортка распахнута, но воздух всё равно тяжек, запах антисептиков перебивается пованиванием мочи. Навязчиво представляется находящаяся где-то рядом душегубка, про которую мне наплела Нинель. Там стоит кровать — не застланная, как эта, на которой я лежу, а с голой сеткой, трубка спинки не крашена, а покрыта никелем. А сама больница отличается чем-то от той, из рассказа? Когда меня привезли, я мало что увидел. Зато теперь я гляжу на больницу как бы с высоты птичьего полёта, она освещена луной, двор позади здания обнесён глухим забором, забор проходит по самому краю оврага. Четверо в белых халатах неторопливо несут через двор мешок с телом...

Она была болезненно возбуждена, живописуя это, а прежде сказала с тем выражением, с каким вам вынужденно говорят что-то очень неприятное: «Не для тебя я, цыплёночек». От воспоминания мне паршиво-паршиво, впору оказаться в душегубке, где вас обдают то горячей водой, то холодной, подхватывают и кладут на кровать, к которой подведён электрический ток. Я вытягиваюсь на ней, слух улавливает лёгкие шаги, входит Нинель — совершенно нагая, в резиновых шлёпанцах. Её стройное белокожее гладкое тело близко-близко от меня, она кокетливо играет бровями, протягивает руку к моей щеке, я жду — она скажет: «Ямочки у тебя на щеках — прелесть!» Но лицо у неё меняется, она произносит с мягкой грустью: «Твой листок очень помог, спасибо».

День в самом его начале особенно уныл. Я проглотил через силу порцию манной каши, руки дрожат, и мне стоит усилий не расплескать чай из стакана. К моей кровати подсел Генка, желтолицый, с жёлтыми белками глаз. Знаю: сейчас и я точно такой же, только, должно быть, ещё измождённее.

Мы вспомнили знакомых. Я ездил домой не так давно, на Первое Мая, и теперь сообщил Генке: Ад стал специалистом по ремонту телевизоров, ходит на работу в лакированных туфлях. Альбертыч всё такой же юморист, и всякий раз, когда я бываю дома, у него кто-нибудь гостит. Филёный, до того улыбавшийся, опустил глаза. Пасмурный, проговорил степенно-горестно:

— А у меня мать умерла от рака.

Я слышал об этом ещё года два назад. Мы стали припоминать других умерших от той же болезни, находя подтверждение ходившему в народе: число заболеваний раком и белокровием стремительно растёт в нашей местности. Причина — загрязнение среды, радиация... Филёному, я чувствую, хочется поговорить и о другом, но не в битком набитой палате.

Вскоре я смог прогуливаться по коридору. Генка, присоединяясь ко мне, вполголоса читал блатные стихи. Их лирические герои были схожи. Один верил, что когда выйдет на волю, его с нежностью примет подруга, у её глаз окажутся морщинки, и он заплачет, оба будут запивать шампанское собственными слезами. Другой герой спас девушку от грубых наглых сластолюбцев, она — прекрасная, чистая — вознаградила его любовью, но он попадает в тюрьму, а ненаглядная выходит за того, кто не способен сравнивать её с лилией и с истомной южной ночью... Коридор оканчивается поворотом вправо, там небольшая площадка, от неё вниз бегут ступеньки, видна дверь, которая должна выходить на задний двор. Почему бы не проверить это? Я спустился по ступенькам, дверь не поддалась: заперта на ключ. Генка встал рядом со мной, помалкивая. Возле двери имелось окошко, перед ним росло дерево, был виден краешек территории со следами колёс на влажной земле. Я поглядел на Филёного:

— Там дальше — овраг?

— Овраг? Возможно, — он ждал продолжения.

— Забор вокруг больницы не жёлтый?

— Серый штакетник, — сказал он с возросшим вниманием.

— Мне кое-что прибредилось... — я рассказал, что в приступе болезни представил, будто в больнице есть моечная, где убивают током. Нарисовав картину, добавил: — Нянечки в коридоре из простыней мешок шьют. — Указывая на дверь, я процитировал: — Звучат два удара часов, старый сыч убирает засов.

Генка усмехался в мрачном волнении.

— Вот здесь проходят с ношей, — усмехнулся и я, — на краю оврага раскачают: раз-два! раз-два! И — лети, крутись и радуйся!

Филёный погрузился в раздумья, проговорил:

— Если б твоя фантазия такое выдала не от болезни, я бы тебе поклонился. Я бы понял, как для тебя невыносимо паскудство жизни, когда другие довольны, что живут, и рады под душем помыться.

• Предыдущая
• 16/19
• Следующая