…И ловили там зверей - Бушков Александр Александрович - Страница 8

И все-таки, понятно, это были не звери. Талии их стягивали чешуйчатые металлические пояса, а в лапах они держали причудливые сверкающие приборы с решетчатыми рефлекторами. Меншиков встретился взглядом с тем, что стоял ближе, – у чужого были глаза разумного существа. Спасатель про себя окрестил их «остроухими» – нужно же было как-то кодировать противника. Сжал под столом узкую ладошку Роми.

Овальный диск на поясе одного из чужаков вдруг громко и внятно произнес:

– Роми Канут, ваша очередь.

Грохнул опрокинутый стул – Роми вскочила, следом вскочил и Меншиков, девушка отчаянно закричала:

– Не хочу!!!

Крик тут же оборвался. Остроухий поднял свой рефлектор, и она мгновенно преобразилась – отвернулась от Меншикова, деревянной походкой сомнамбулы пошла к выходу. Меншиков успел увидеть ее лицо – застывшую белую маску. Непроизвольно стиснул под рубашкой ребристый цилиндрик иглера.

У него оставалось несколько секунд, и решение следовало принять немедленно. Ему ничего не стоило положить обоих «остроухих», как цыплят, но что дальше? В здании – три десятка шаров, несомненно обученных усмирять строптивцев, во дворе могут оказаться другие «остроухие», а бластер наверху, в комнатке… И он не знал еще, где стоят корабли…

Роми не успела дойти до двери, а Меншиков уже просчитал все шансы и принял решение. И убрал руку из-под рубашки. Он отдавал Роми в обмен на зыбкий шанс вырваться отсюда и вернуться к своим с информацией. Вот за такие решения нас и называют выходцами из прошлого, подумал он, опустившись на стул и сжав ладонями голову. За такие именно решения. Но их невозможно не принимать, потому что всегда приходится выбирать что-то из чего-то, платить пулей за жизнь, одной смертью за десятки спасенных жизней, и в такие минуты забываешь все побочное – что ты землянин, что тебя с пеленок учили считать человеческую жизнь высшей ценностью Вселенной и все такое прочее, что Роми этой ночью была твоей. Что ты живой человек и у тебя есть человеческие чувства…

Он вскочил и в три прыжка оказался во дворе. Вовремя – успел увидеть, как бесшумно взмывает в небо прозрачный диск, в котором сидят четверо «остроухих» и Роми. Через несколько секунд диск исчез в затянувшей небо лиловой дымке. Итак, Меншиков поступил верно, лихая перестрелка ничего не дала бы, а лишь погубила все, но вот как быть с тихим голосом Роми, шептавшей ночью: «Знаешь, Павел, я всегда мечтала иметь троих детей и воспитывать их сама, хотя это теперь не в обычае…» А никак. Стиснуть зубы и работать дальше, мы превосходно умеем стискивать зубы, у нас это прекрасно выходит, и работать мы умеем…

Чтобы работать дальше, нужно было вернуться в дом и поговорить по душам с Кириллом Белашем. Навигатор как раз выходил из столовой, Меншиков схватил его за локоть, развернул лицом к себе и притиснул к стене:

– Что в лесу?

– Смерть, – сказал Белаш, дергая рукой. – Отпустите.

– Слушайте, вы! – зарычал Меншиков ему в лицо. – У меня не так уж много достоинств, но одним бесспорно обладаю: от меня невозможно отделаться, когда мне нужно что-то узнать. Я от вас не отстану, понимаете вы это? Буду держать до тех пор, пока вы не расскажете подробно и связно все, что я хочу знать. Вы не слабее меня, но я учен боевой рукопашной, а вы – нет…

– Почему вы не в форме, Динго?

– Ага, узнали? Тем лучше.

– В отпуск, что ли, летели?

– В отпуск, – сказал Меншиков. – Вы чертовски проницательны, навигатор. А посему – идемте.

Он так и вел Белаша под локоть до своей двери. В комнате все назойливо напоминало о Роми, сине-красный халатик лежал на постели, которую Меншиков по своей всегдашней лености не заправил, посреди комнаты стояла раскрытая сумка, и из нее высовывался подол пестрого платьица. Губная помада и прочие женские мелочи валялись на крышке шкафа, на картине с охотником и оленем. Меншиков яростно побросал все в сумку и швырнул ее на подоконник. Потом ему пришло в голову, что, собирая так вещи Роми, он заранее хоронит ее, но ведь существуют же на свете для чего-то чудеса, почему бы ей не вернуться? Он взял сумку с подоконника и поставил ее в шкаф. Белаш, сидя на постели, наблюдал за ним, и в глазах его было холодное всезнание.

– Так, – сказал Меншиков, захлопнув дверцу. – Присядем же и побеседуем, как выражался кардинал Ришелье, – как сейчас помню… Что-то вы тут все чересчур быстро опустили руки, как я погляжу…

– А что нам еще остается? – Белаш невозмутимо пожал плечами. – В нашем положении одинаково неприемлемы обе крайности – встать на четвереньки и рычать или исписать стены гордыми словами о непреклонной непокорности. Поймите, так всегда вели себя крепкие духом приговоренные к смерти – терпеливо, с достоинством ждали. Вы же это знаете, вы знаете историю гораздо лучше меня. Обе крайности неприемлемы, потому что бессмысленны. Мы просто ждем, ничего больше не остается. Сначала, когда нас было много, мы продумали все мыслимые варианты побега и отвергли их все – неосуществимо. Захватить одного из «мохнатых» не удалось, теперь они настороже. Что вы еще можете предложить?

– О, я многое могу предложить… – проворчал Меншиков. – Но об этом потом. Что там, в лесу?

– Вас оставляют в лесу. Одного. Для самозащиты дают вот это. – Он коснулся ножен тесака. – И вы должны собирать… до сих пор не могу догадаться, что это такое. Синие кругляшки из наростов на стволах деревьев. Сами увидите.

– А кто мешает собирать?

– Разные твари. И справиться с ними, знаете ли…

– Значит, Роми…

– Вряд ли она вернется.

– Какой же я дурак! – вслух подумал Меншиков. – Идиот.

Колода. Что мне стоило отдать ей до завтра иглер? Пользоваться им может и ребенок – направь на цель и нажимай на спуск. Ну почему я не догадался? Да, но кто знал? Выходит, ночью я целовал мертвую, ведь она не сейчас умерла, она умерла двенадцать дней назад, когда открыла глаза и увидела над собой белый потолок с круглой бледной лампой, ничуть не похожий на потолок звездолета, в котором она только что летала…

– Она и ко мне приходила… – сказал Белаш.

– Ага, и вы разыграли то ли Иосифа Прекрасного, то ли… – Меншиков глыбой навис над ним. – Наплевать, что ей стало бы чуточку легче умирать, зато вы, Белаш, праведник, вы свято соблюли моральный кодекс эпохи…

– Который сплошь и рядом нарушаете вы, – тихо сказал Белаш.

– Ну почему мы растем такими слюнтяями? – Меншиков возбужденно зашагал по комнате. – Люди, копающиеся в грязи, вам нужны и необходимы, но вы их то ли тихо жалеете, то ли презираете. Почему вы так упорно забываете, что ангел и с испачканными крыльями остается ангелом, даже если у него нет возможности почиститься? Столетиями верующим внушали, что Сатана – вселенский злодей, а меж тем он и его братия – первые в истории бунтари и сброшены с небес исключительно за бунт против догмы, деспотии. Догмы сидят в нас крепко: белый – хороший ангел, черный – грешный черт. Да ведь это идиотство – делить на праведников и грешников, никогда не было ни тех, ни других…

Он замолчал – не для этого была такая речь, не для этой ситуации и не для одного человека. Вполне возможно, что и человек был не тот. Безусловно, не время сейчас для сентенций и дискуссий, но Меншиков не мог остановиться, ему необходимо было выговориться сейчас, чтобы снять напряжение и злость.

– Я знаю, что гуманизм – это прекрасно, – продолжал он, меряя комнату крупными шагами. – Но почему мы считаем, что в новых, доселе неизвестных ситуациях люди должны пользоваться моралью, не учитывавшей этих ситуаций? Прекрасно, что люди разучились убивать и лгать, но не кажется ли вам, что попутно мы утратили еще одну важную способность – помнить, что истинное добро многолико? Что наши законы и заветы должны иметь силу до некоей границы, за которой они бесполезны, а порой и вредны?

– Кто должен установить эту границу, вот вопрос? Каждый сам для себя? Но из истории известно, чем кончалось, когда каждый начинал сам себе определять границы и рамки…

– Ну, историю-то я знаю лучше вас… – буркнул успокоившийся почти Меншиков. – Вернемся к делу. Куда вы деваете эти самые синие кругляшки?