Легенда о Побратиме Смерти - Геммел Дэвид - Страница 25
- Предыдущая
- 25/75
- Следующая
— Держись ляжками, а не икрами, — посоветовал Зибен.
— Никогда не любил верховой езды. Торчишь наверху, как дурак.
К Восточным воротам направлялось немало конных, и Друсса с Зибеном затерло в общий поток на узкой улице. Солдаты у ворот расспрашивали всех выезжающих, и Зибену уже начало становиться не по себе.
— Как ты думаешь, нас еще не ищут?
Друсс только плечами пожал. Наконец они подъехали к воротам, и часовой потребовал:
— Бумаги.
— Мы дренаи, — ответил Зибен. — Хотим прогуляться.
— Нужно подписать разрешение у караульного офицера, — заявил часовой, и Зибен, заметив, как напрягся Друсс, быстро выудил из кошелька мелкую серебряную монету и дал солдату.
— В городе так тесно, — сказал он при этом с лучезарной улыбкой. — Погуляешь часок на просторе — и думается легче.
Часовой сунул монету в карман.
— Я и сам люблю покататься верхом. Приятной прогулки. — Он махнул рукой, и двое всадников, пришпорив коней, поскакали к восточным холмам.
После двух часов езды Зибен выпил всю свою воду и начал смотреть по сторонам. До самых далеких гор простиралась плоская сухая равнина.
— Ни рек, ни ручьев. Где же мы будем брать воду?
Друсс указал на гряду скалистых холмов в нескольких милях от них.
— Откуда ты можешь знать?
Я вовсе не хочу умереть от жажды.
— Жив будешь, — усмехнулся Друсс. — Я воевал в пустыне и умею находить воду. Есть у меня способ, который уж точно не подведет.
— Это какой же?
— Я купил карту с источниками воды! Давай-ка теперь пустим лошадей шагом.
Друсс спрыгнул с седла и зашагал пешком. Зибен последовал его примеру, и некоторое время они шли молча.
— Чего ты такой мрачный, старый конь? — спросил Зибен.
— Я думал о Клае. Почему люди отвернулись от него после всего, что он для них сделал?
— Люди бывают злы, Друсс, черствы и себялюбивы. Но виноваты не они, а мы, когда ждем от них чего-то. Когда Клан умрет, они будут вспоминать, какой он был хороший человек, и даже поплачут по нему, быть может.
— Он заслуживает лучшей участи, — проворчал Друсс.
— Может, и заслуживает. — Зибен вытер надушенным платком пот со лба. — Но разве в этом дело? Разве мы получаем то, чего заслуживаем? Я в это не верю. Мы получаем только то, что завоевываем, — будь то работа, деньги, женщины или земля. Посмотри на себя! Разбойники отняли у тебя жену: у них была сила, и они ею воспользовались. К несчастью для них, ты тоже оказался достаточно силен, чтобы за ними погнаться, и достаточно решителен, чтобы отыскать свою любимую за океаном. Ты получил ее назад не благодаря удаче, не по капризу переменчивого божества, а потому, что боролся. При этом ты мог сто раз погибнуть — от болезни, от стрелы или меча, от бури на море. Ты получил не то, что заслужил, а то, что добыл в бою. Клаю не повезло — в него попала стрела, предназначенная тебе, зато тебе посчастливилось.
— Не стану с тобой спорить. Ему и правда не повезло. Но горожане снесли его статую, а друзья — те самые, кого он поддерживал, опекал и защищал, — ограбили его и бросили. Вот что я никак не могу переварить.
— Отец говорил мне, что счастлив человек, который в жизни может положиться хотя бы на двух друзей. А тот, у кого друзей много, говорил он, либо богат, либо глуп. Мне кажется, в этом много правды. За всю мою жизнь у меня был только один друг — и это ты.
— А женщин своих ты не считаешь?
— Нет. С ними у меня все было по-деловому. Я хотел чего-то от них, они — от меня. Мы оказывали друг другу обоюдную услугу. Они делились со мной своим теплом и своими податливыми телами, я с ними — своим несравненным любовным опытом.
— Как ты можешь говорить «любовным», если любви в твоих шашнях и близко не было?
— Не будь педантом, Друсс. Я говорю это с полным правом. Даже искушенные шлюхи говорили мне, что лучшего мужчины у них не было.
— Надо же! Могу поспорить, они не многим это говорят.
— Острить тебе не к лицу, воин. У каждого из нас свой дар. Ты в совершенстве владеешь своим ужасным оружием, я — искусством любви.
— Верно. Только мое искусство пресекает все хлопоты, а твое их создает.
— Смех, да и только. Этого мне как раз и не хватало в пустыне — проповеди на тему морали. — Зибен потрепал своего серого по шее и сел в седло. — Сколько тут зелени, — заметил он, заслонив глаза рукой. — Никогда еще не видел земли, которая обещала бы так много и давала так мало. Чем живут, все эти растения?
Друсс не ответил. Он пытался вдеть ногу в стремя, но кобыла ходила кругами. Зибен со смехом подъехал, придержал ее, и воин наконец сел.
— У них длинные корни, — пояснил Друсс. — Зимой здесь целый месяц идут дожди, и растения пьют влагу из земли до будущего года. Это суровый край. Суровый и дикий.
— Как и люди, которые здесь живут.
— Да. Надиры — жестокий народ.
— Майон рассказал мне о шайке Спинорубов.
— Это отщепенцы. Здесь их зовут нотасами, не имеющими племени. Они промышляют разбоем и убийством. Постараемся избежать встречи с ними.
— А если не удастся?
— Тогда ты покажешь мне, как метко умеешь бросать свои красивые ножички!
Носта-хан сидел в тени под скалой, окунув левую руку в холодный скальный водоем. Солнце стояло высоко и палило немилосердно. Носта-хана это не заботило. Он не боялся больше ни жары, ни холода, ни боли, ни горя, ибо был Мастером Пути — шаманом.
Не по своей воле он избрал этот путь. В юности им владели мечты всякого надирского воина: много коней, много женщин, много детей. Его ждала короткая жизнь, наполненная свирепой радостью боя и мычащим, скользким теплом совокупления.
Судьба распорядилась по-иному. Тайный Дар не дал осуществиться его мечтам. Еще мальчиком его взяли в пещеру Аста-хана, и там он познал Путь. Нет жен у Носты, и дети не играют у его ног.
Вынув руку из воды, он коснулся ею лба и закрыл глаза, ощутив холодные капли на морщинистой коже.
Ему было семь лет, когда Аста отвел его и еще шестерых мальчиков на гору Каменный Ястреб и посадил на солнцепеке в одних набедренных повязках. Старший шаман обмазал им головы и лица мокрой глиной и велел сидеть смирно, пока глина не засохнет и не отвалится. В каждую глиняную маску он вставил две тростинки для дыхания. Там, внутри, не было ни времени, ни звука, ни света. Кожа на плечах обгорела и покрылась пузырями, но Носта не шевелился. Три палящих дня и три леденящих ночи он просидел в гробнице из сохнущей глины.
Глина не желала отваливаться, и у него руки чесались самому отколупнуть ее. Но он не делал этого, даже когда его одолевал ужас. А вдруг придут волки? Вдруг враг где-то близко? Может, Аста просто оставил его умирать здесь, потому что он, Носта, ни на что не годится? Он сидел, не трогаясь с места. Земля под ним промокла от мочи и нечистот, мухи и муравьи кусали его. Он содрогался, чувствуя их кожей. Что, если это не мухи, а скорпионы?
Он так и не шелохнулся. На четвертое утро, когда солнце начало пригревать обожженную спину, кусочек глины отвалился, и он смог шевельнуть челюстью. Он склонил голову набок и открыл рот. Тростинки свалились, а с ними еще кусок глины у носа. Чья-то рука коснулась его головы, и он вздрогнул. Аста-хан отколупнул остатки глины.
Солнце было невыносимо ярким, и у мальчика из глаз потекли слезы. Старый шаман кивнул и сказал: «Молодец». Это была единственная похвала, которую он когда-либо слышал от Аста-хана.
Справившись со слезами, Носта огляделся. На вершине они с шаманом были одни. «А где все остальные?»
«Ушли. Они вернутся в свои селения. Награда осталась за тобой».
«Почему мне тогда так грустно?» — еле ворочая пересохшим языком, спросил Носта.
Аста-хан ответил не сразу. Он дал мальчику мех с водой и подождал, пока тот напился.
«Каждый человек отдает частицу себя будущему. Самая малая дань — это ребенок, который передаст его семя другим. Но шаману в этом отказано. — Взяв мальчика за руку, он подвел его к краю обрыва, откуда далеко видна была степь. — Вон там пасутся козы твоего племени. Вся их забота — это есть, спать и спариваться. Пастух — дело иное. Он должен отгонять волков и барсов, следить, чтобы мясные мухи не откладывали личинок в шерсть, искать безопасные, тучные пастбища. Твоя грусть проистекает из понимания, что стадным животным тебе быть не дано. Судьба предназначила тебя для иного».
- Предыдущая
- 25/75
- Следующая
