Нэнэй - Марат Муллакаев - Страница 3
- Предыдущая
- 3/38
- Следующая
Фатима словно не заметила сердитого тона в голосе старушки.
– Корову оставь мне, я за ней присмотрю… К твоему приезду масло приготовлю, потом съездим в город, вместе продадим, – продолжила Фатима как ни в чем не бывало.
Хаят-апай отошла от стола и принялась разбирать сепаратор.
– Овец твоих Карим-агай купит, он каждый день в город мясо возит на продажу… – тараторила соседка.
– Кур, гусей тоже бы … – успела вставить Хаят-апай. – У меня не хватит денег… Корову жалко, но…
– За корову я тебе, так и быть, дам денег-та. Временно. Вернешься, отдашь как-нибудь… – Фатима добродушно махнула рукой, засмеялась: – Вдруг убьют тебя там, в Чечне, тебе же жалко будет, что корову мне бесплатно оставила…
– Типун тебе на язык! – Хаят-апай впервые за этот день улыбнулась. – Вернусь! Назло тебе вернусь! Смотри у меня, не жадничай, корми мою красавицу хорошо! Она в феврале отелиться должна. Присматривай как положено, не то... знаешь меня… – она шутливо пригрозила указательным пальцем. – Все равно денег сколько надо не соберу. Туда доехать хватит, а как обратно... Помоги, Аллах!
– Да ладно тебе, старая, ты же наши обычаи знаешь, в беде односельчане не оставят-та. Помогут и в этот раз… – добродушно успокоила соседка. – Ты лучше налей-ка мне своей настойки, что-то голова разболелась.
– Смотри, засосет тебя эта бутылка… – проворчала хозяйка, доставая из шкафа графин.
– Точно, точно! Болит окаянная, видимо, погода меняется. Вот потрогай, какая горячая, как самовар, – Фатима взяла руку Хаят-апай и поднесла ко лбу. – Чуешь, горит?
– Ничего у тебя не горит, хватит придуриваться, иди домой, не мешайся, завтра займемся делами… – посуровела хозяйка, отбирая графин у соседки, которая уже успела повторно наполнить стакан.
– Иду, иду, милая, – притворно-любезно защебетала Фатима и, опрокинув стакан, осторожно поставила его на стол, утерла губы ладошкой. Уже у дверей остановилась и каким-то не своим голосом проговорила:
– Как я хочу, Господи, чтобы ты, старая скряга, вернулась со своим Тагиром!
– Вернусь, не беспокойся, и Тагира привезу! – почти выкрикнула ей вслед Хаят-апай. – Ты только корову корми…
Она подошла к окну и посмотрела, как, немного сутулясь и размахивая руками, уходила Фатима. «Точь-в-точь как ее мать, – подумала женщина, закрывая занавеску. – Идет, разговаривает сама с собой…»
... С этой семьей у нее всегда были особые отношения. С Закией, матерью Фатимы, они росли как родные сестры, хотя Хаят была на пять лет моложе. В тридцать седьмом Закия вышла замуж и до начала сорок первого родила троих детей. Правда, последний ребенок появился, когда ее муж уже ушел на фронт. Хаят-апай успела прожить в замужестве всего два месяца. Их мужья прислали домой лишь по одному письму. Больше известий от них не было. Оба сложили головы под Москвой. Хаят практически переехала жить к своей подруге – помогала ей растить детей. Все пайки, которые она зарабатывала в колхозе, делила с семьей Закии. Благо отец Хаят был инвалидом, его не взяли на фронт, и он продолжал работать директором школы. Мать, будучи фельдшером, выхаживала раненых, поступающих c фронта в деревенскую больницу, приспособленную под госпиталь.
Уже в конце войны, в марте сорок пятого, точнее – шестнадцатого числа, они с Закией на складе просеивали зерно для весенне-полевых работ. Только собрались домой, прибежала кладовщица и шепотом сообщила, что у околицы стоят люди «из органов» и проверяют всех, кто возвращается c фермы и складов.
– Осмотрите свои карманы, чтобы ни одного зернышка не было! – предупредила она.
Хаят пощупала карманы телогрейки, достала оттуда случайно попавшие штук восемь зернышек, бросила в кучу.
– Пошли, Закия! – сказала она. – Наверное, твои ребятишки заждались нас…
Вместе подруги вышли из склада, и вскоре к ним присоединились еще несколько женщин.
Кладовщица сказала правду: у моста их встретила группа мужчин в шинелях. Они молча, профессионально стали обыскивать колхозниц.
Фатима спокойно подошла к одному из них и язвительно спросила:
– Как думаешь, обыскивать женщин труднее, чем воевать на фронте?
Он угрюмо посмотрел на нее и прохрипел:
– Договоришься у меня! Где сегодня работала?
– На складе, зерно перебирала, – устало ответила она.
– И с собой, конечно, прихватила…
– Откуда? Мы не воруем, – смело отчеканила Хаят, глядя ему в лицо.
– Сейчас проверим, – сказал тот и заставил ее снять валенки. Прошелся по голеням и засунул руку в карман фуфайки.
– А это что? Говоришь, не воруешь?.. – победно воскликнул он, вытаскивая расшитый платочек с завернутой в него горстью зерна.
Хаят от неожиданности потеряла дар речи.
– Чего молчишь? – с нескрываемой издевкой энкавэдэшник посмотрел на девушку. – Ишь, какая честная! А вот и попалась…
– Это не мой платочек! – отчаянно закричала Хаят. – Товарищи, клянусь, у меня нет такого платочка…
– Чей же он тогда? – допытывался подошедший офицер. Он развернул платочек, осмотрел содержимое и многозначительно усмехнулся. – Да, подруга, лет на пять потянет, может, и больше… лет, эдак на десять. А ведь такая смелая и честная казалась...
Хаят с ужасом уставилась на платочек и никак не могла понять, откуда он, кому принадлежит… Она, как затравленный зверек, попыталась найти поддержку у своих односельчанок.
– Девочки, скажите, что это не мой платочек!
Но женщины молчали, опустив взоры в землю. Только Закия на секунду подняла глаза, взглянула на Хаят и поспешно втянула голову в плечи. Этого было достаточно. Хаят вспомнила этот злополучный платочек. Его вышивала Закия, чтобы отправить мужу на фронт, но так как от него не было вестей, она решила сохранить подарок до его возвращения.
– Закия, скажи им, что это не мой платочек, – умоляла Хаят. Потом подбежала к ней и силой притянула ее к себе. Женщины застыли как вкопанные и минуту смотрели друг на друга, не отрывая глаз. То, что Хаят увидела в глазах подруги, повергло ее в шок. После чего она повернулась к проверяющим и обреченным голосом промолвила:
– Что ж, забирайте меня. Это мой платочек, я завернула туда зерно…
Суд был скорым. Уже через неделю ее посадили в теплушку и отправили на девять лет валить лес.
Вернулась Хаят-апай в свою родную Байгужу в пятьдесят третьем – через восемь лет по амнистии, после смерти Сталина. И мать, и отец, пока она была в лагерях, умерли. По приезду в ее старый дом потянулись люди. Вскоре пришла и Закия. Она упала перед ней на колени и зарыдала:
– Прости меня, Хаят, ради детей моих, прости, – сквозь
- Предыдущая
- 3/38
- Следующая
